На берегах Ганга. Раху - Страница 62

— Вы сами поедете в Бенарес? — возмутился Барвель. — Вы хотите подвергнуть опасности свою жизнь и все дело?

— Что значит моя жизнь, если погибнет дело, которому я ее посвятил и без которого она не имеет цены для меня? — возразил Гастингс. — Вы имеете понятие об игре, мой друг?

— Я никогда не играл, ваше превосходительство.

— Как и подобает осторожному человеку, — улыбнулся Гастингс. — Ну, а я играю не картами, а человеческими жизнями, судьбами правителей и народов, и ставка в моей игре — всемирное владычество моей родины! Неужели я задумаюсь в надежде на выигрыш поставить самое дорогое для меня — жизнь, которая без выигрыша все равно цены не представляет.

— И я поеду с вами, — горячо заявил Барвель. — Вы назвали меня осторожным, но я не настолько осторожен, чтоб оставить друга одного в минуту опасности.

— Нет, мой друг, — возразил Гастингс, пожимая ему руку. — Вы не поедете со мной. Если я еду в Бенарес, чтобы одним ударом завоевать все, что трусливые считают потерянным, то я должен оставить здесь друга, на которого я могу положиться, как на самого себя.

— Вы возлагаете на меня тяжелую ответственность, — вздохнул Барвель, — но я повинуюсь и оправдаю ваше доверие.

— Так велите батальону сипаев готовиться к походу, а моим вооруженным слугам быть наготове.

— Батальон? — испуганно вскричал Барвель. — Вы хотите идти в Бенарес с одним батальоном?

— Больше я не могу увести, — объяснил Гастингс. — Мы еще не гарантированы от нападения французов с моря, так как известие о заключении в Европе мира пока не подтверждено и вы должны иметь здесь значительное войско. Кроме того, недостойно идти с целой армией на бенаресского князька, на этого Шейта-Синга, не имеющего даже собственного войска, ведь вся сила его заключается в золоте, которое я и хочу у него отнять. Даже индус становится отважен, когда видит, что противник боится его.

— Преклоняюсь перед вашим решением, хотя и не могу признать его правильным, — отвечал Барвель, — но не раз уже случалось, что вы оказывались правым, когда я сомневался.

— О поступках людей, мой друг, можно судить, только когда они совершились. Кто достигнет цели, тот всегда прав, кто промахнется — тот виноват.

Он еще раз пожал руку Барвеля и пошел к жене. Как всегда, он провел с ней предобеденные часы в легком веселом разговоре, сообщил, что должен уехать на время в Бенарес, чтобы лично распорядиться делами управления, и его самообладание было так велико, что даже Марианна, хорошо знавшая его, не заметила ничего особенного.

— Вот еще что, — вдруг повернулся он к Марианне. — Когда вернется из командировки капитан Синдгэм, которого я ежедневно ожидаю, пусть немедленно едет в Бенарес.

Маргарита сидела в стороне у веранды. При последних словах она как бы случайно встала и прошла под тень громадных деревьев, щеки ее покрылись ярким румянцем, глаза радостно горели. Она вошла в грот, скрывавший ее от глаз родителей, открыла медальон, усыпанный драгоценными камнями, висевший у нее на поясе, прижала к губам лежавший там цветок лотоса, поблекший, но еще сохранивший слабый аромат, и прошептала с блаженной улыбкой:

— Он вернется, я опять увижу его!

За обедом у Гастингса гостей собралось больше обыкновенного. Он вскользь упомянул, что уезжает в Бенарес, о чем и без того уже знал весь город из-за больших приготовлений к поездке. Приглашенные индусские князья и служащие компании думали, что, вероятно, губернатор получил хорошие сведения с театра военных действий, если так беззаботно уезжает из столицы.

На следующее утро блестящее шествие губернатора началось очень рано, пользуясь еще прохладой ночи. Масса вооруженных слуг верхом, в роскошных европейских ливреях и в живописных индусских костюмах сопровождали губернатора. Громадного роста носильщики несли великолепный паланкин, хотя Гастингс им никогда не пользовался; четыре слона редкой величины и красоты украшали шествие, поскольку составляли необходимую принадлежность блестящего выезда в Индии и считались самым удобным способом передвижения при сильной жаре. Слонов, украшенных золотыми бляхами и дорогими коврами, вели нарядно одетые корнаки. На самом большом слоне располагалось сиденье вроде кресла под балдахином для губернатора с мягкими, золотом расшитыми подушками и висячими подножками для слуг с опахалами. Фуры с кухнями и всевозможными запасами следовали за шествием.

Появившийся при первых лучах солнца на веранде внутреннего двора Гастингс сердечно, но поспешно обнял жену, точно отправлялся на веселую экскурсию, поцеловал руку Маргариты, бросив ей шутя:

— Когда вернется твой шталмейстер, не удерживай его — он должен сейчас же ехать ко мне, вы еще потом успеете поупражняться в манеже. — И подошел к своему коню.

Он не заметил, что Маргарита сильно покраснела и что-то бессвязно пролепетала, подозвав и лаская Неро, громадную охотничью собаку отца, подаренную набобом Аудэ и страшно привязанную к Гастингсу, а особенно к Маргарите, которая могла с ним делать что хотела, хотя все во дворце боязливо сторонились громадной собаки. Маргарита поцеловала его в голову, ласково закрыла рукой его дико сверкавшие глаза и сказала:

— Береги твоего хозяина, Неро, и возвращайся скорее.

Гастингс еще раз пожал руку Марианны, вскочил на своего коня в дорогой сбруе и поехал, провожаемый громкими напутствиями оставшихся слуг.

У ворот стояли мистер Барвель и майор Пофам, командующий войсками Калькутты и форта Вильяма, Гастингс дал им последние распоряжения, молча, но знаменательно и крепче обыкновенного пожал руку Барвеля, оглянувшись еще раз на дворец, где он долго властвовал и который оставлял теперь для отчаянного шага. На секунду его губы дрогнули, но потом гордая отвага и решимость блеснули в глазах, он выпрямился и, громко приветствуемый на улицах толпами народа, выехал из города.