На берегах Ганга. Раху - Страница 48

— Я говорил с ней, господин, увещевая быть смирной и спокойной, как подобает ее благородной крови. Слово действует волшебно на людей и на животных, посредством слова и самолюбия можно руководить свободным человеком и благородным конем. Узда и хлыст нужны только для рабов и непородистых лошадей.

Типпо Саиб хлопнул Самуда по плечу и воскликнул:

— Я взял бы тебя моим шталмейстером, если б мой отец не опередил меня, определив на службу к себе.

Маркиз де Бревиль аплодировал.

— А меня она тоже допустит? — спросил Гайдер-Али.

— Тебя? Конечно, великий господин, благородное животное с гордостью служит повелителю, но никому другому.

Гайдер-Али подошел, лошадь навострила уши, но не оказала сопротивления. Старый воин спокойно сел и проехал несколько кругов.

— Ты подарил мне эту лошадь, Самуд, — произнес он, слезая с седла. — Вы все никуда не годитесь в сравнении с ним! — крикнул он робко стоявшим конюхам. — Я всегда на ней буду ездить, и ты должен присматривать за ней. Я твой должник и жду просьбы, она будет исполнена.

— Мне ничего не нужно, кроме милости моего высокого повелителя, — отвечал Самуд.

Гайдер-Али удивился. Он, к которому все подходили с просьбами и желаниями, недоверчиво покачал головой.

— Иди к себе, — приказал он. — Сегодня вечером я жду тебя у себя, ты будешь со мной ужинать.

Он повернулся, поклонившись, и ушел в свой шатер, Типпо Саиб осыпал Самуда похвалами. Слуги отвели нового любимца в одну из палаток, удобно устроенную для него по приказанию повелителя, и скоро он уже спокойно отдыхал, погрузившись в глубокий сон.

По всему лагерю быстро разнеслась весть о пришлом магометанине, так скоро заслужившем благоволение грозного повелителя, и об английских войсках, прибывших в Мадрас морем, чему не воспрепятствовала столь давно ожидаемая французская эскадра. Начался громкий ропот, и, где бы ни показывались французские офицеры, их встречали недоверчивыми и грозными взглядами.

Через несколько часов Самуд появился в лагере и обошел его весь из конца в конец, осматривая местность. Его сопровождали два телохранителя, ни на шаг не отступая и следя за каждым его движением. Он свободно и спокойно разговаривал с ними, и его везде встречали почтительными поклонами: ведь он представлял собой новое светило на воинственном горизонте, где единственным солнцем являлся взгляд грозного полководца.

После захода солнца слуга отвел Самуда в шатер повелителя. Он застал Гайдера-Али отдыхающим на оттоманке. Перед ним стоял низкий стол со множеством кушаний из риса, бананов, всякой живности, варений, свежей ключевой водой и шербетами из сока финиковой пальмы. Против хозяина стояло сиденье для гостя.

— Садись и ешь, — приказал Гайдер-Али, — и расскажи мне еще о том, что видел в Бенгалии и в Калькутте, я уверен, что от твоих глаз и ушей ничто не укрылось, а знание врага — лучшее оружие для победы над ним.

Самуд ел и пил, не робея, и рассказывал повелителю все, что могло его интересовать: о военных упражнениях англичан, об оружии, о генерале Эйр-Коте, назначенном в Мадрас, и о губернаторе Гастингсе. Он описал его наружность, восхваляя его силу воли и деяния, — словом, дал яркую картину всего, что делалось в Бенгалии. Он говорил о ненависти магометан и индусов к европейцам и об общем восстании, которое неминуемо разразится, если Гайдер-Али овладеет югом.

— Уоррен Гастингс! — проговорил Гайдер-Али, и глаза его сверкнули. — Он худший из всех, его я боюсь больше всех, он продал и истребил храбрых рахиллов, которых я уважал и подружился бы с ними, чтобы изгнать европейцев и истребить индусов. Но он от меня не уйдет, мои слоны растопчут его, когда он будет в моей власти.

— А французы, великий господин, — заметил Самуд, — которые обещали тебе непришедшую эскадру, разве они лучше? Разве они не такие же неверные, как он, и не стремятся властвовать в Индии вместо англичан?

Жестокая улыбка мелькнула на лице Гайдера-Али.

— Я знаю их, но они нужны, чтобы покорить моих врагов, они обучали мои войска европейскому военному искусству, но уж, конечно, им не достанутся плоды моих побед. А теперь пойдем, — встал он. — Я твой должник, а Гайдер-Али никогда не оставался в долгу.

Он раздвинул боковую драпировку и прошел с Самудом в соседнюю обширную палатку, удивительно роскошно убранную, со стенами, обтянутыми шелковыми и расшитыми золотом тканями, с устланным дорогими коврами полом. Куренья тлели в жаровнях, наполняя воздух одуряющим ароматом, вдоль стен стояли мягкие диваны и на них лежали в воздушных кисейных одеждах до двадцати красивейших женщин. Их чудные волосы, убранные цветами и драгоценностями, рассыпались по ослепительным плечам. Золотые браслеты сверкали на руках, золотые пояса стягивали одежду, легкими складками ниспадавшую до колен. У противоположного входа стояли два евнуха в пестрой одежде, с красными чалмами и с утомленными, равнодушными лицами. Все женщины поднялись при появлении повелителя и опустились на колени, скрестив руки на груди. Одна же, пользовавшаяся расположением повелителя и признанная фавориткой, госпожой над остальными, подбежала, бросилась на пол перед Гайдером-Али и поцеловала край его одежды. Черные волосы ее, переплетенные жемчугом, кудрями падали на плечи, в больших глазах горел огонь и нега. Вся окутанная нежной белой кисеей, с поясом, сверкающим драгоценными камнями, она отличалась поразительным совершенством форм и белой, как у европейцев, кожей. Девушка испуганно посмотрела на Самуда и закрыла лицо руками, другие тоже старались, насколько возможно, закрыть лица.